Константин Тарасов / Проза / "Последняя любовь князя Миндовга"

Дочери Анне

В канун Купалья в лесах вблизи мазовецкой межи становились на ночевку перед наездом дружины конной руси и литвы. Чтобы ветер не отнес мазурам знак о назревшей беде, обозные запретили кметам разводить костры. Единственный на войско костер теплился на небольшой поляне перед наметом Миндовга; возле этого огня держали совет удельные князья, приведшие свои полки и дружины. Великий князь сообщал им свой замысел наезда. Миндовг говорил, что они обязаны отомстить мазурам и мазовшанам за прошлогодний совместный с немцами крестовый поход на пруссов и жмудь. Полки должны пройти сокрушительным смерчем по широкой полосе мазурских деревень и местечек в сторону Плоцка и где-то там над Вислой встретить войско князя Земовита, если он успеет его собрать, и подрезать ему жилы...

Князей возле костра, в багряном пламени которого грелось божество войны, было вместе с Миндовгом двенадцать, все они, кроме великого князя, были побриты, как требовал того их молодой возраст; седой, бородатый Миндовг выглядел среди них дедом, собравшим молодежь для научения успеху на своем опыте, или вешчуном, умевшим прочитать в колебаниях воздуха над огнем тайные знаки удачи или неудачи. Все одногодки и старые поплечники князя давно ушли из жизни, в кругу с ним, шестидесятипятилетним, сидели их сыны. За исключением трех ятвягов, все приходились великому князю родней, хотя и ятвяжские князья, при желании отыскать с ним родство, оказались бы свояками по жене. Жмудский князь Тройнат был сестринич, полоцкий князь Товтивил и витебский князь Ердивил — братаничи, свирский князь Гердень — двоюродный братанич, с кревским князем Довмонтом, самым молодым из князей в этом походе, они женаты на родных сестрах. Миндовг высчитал, что Довмонту немногим перешло за двадцать, и если будут и у него дети – они окажутся братьями или сестрами его младшим сыновьям. Деволтские князья Люмбель, Лугайла, Готорп сидели на малых уделах, их родство требовало памяти о дедах третьего колена, но мало кто на такую глубину помнит. Из родни не было на этом войсковом совете только миндовгова зятя, Шварна Даниловича, но он вел свой холмский полк на мазовшан по Бугу от Бреста...

Великий князь открывал теперь то, что прежде держалось им в строгой тайне: одновременно с ними ударят по мазурам с севера прусские дружины Геркуса Мантуса. Их первая цель — Цеханов. Литва, полочане, ятвяги, идут на Визно и вдоль реки Нарев — на Пултуск. При устьи Нарева, где река впадает в Буг, они встретятся с волынской русью Шварна, и увенчают поход сожжением главного гнездовья мазовшан — Плоцка. А затем вернутся домой с полоном и лупами...

Но возможно, напомнил о судьбе, Миндовг, кто-то из них не вернется. Потому и держит литва древний обычай беседы перед наездом, что кто-то навсегда останется в чужой земле, а кто — сейчас неизвестно. Кто-то один или несколько из двенадцати видит, слушает всех и сам говорит со всеми последний раз. Может, это будет он, великий князь Миндовг, или молодой Довмонт, или его сестринич Тройнат, или зять великого князя Шварн, или ятвяжский князь Скомонд. Неизвестность судьбы для человека установили боги. По их приговору богиня смерти ставит на осужденное сердце печать последнего дня. Никто не погибает раньше часа, намеченного богиней Мерцвой. Сегодня она метит тевтонских прихвостней — мазуров, и наезд покажет, на ком из них она поставила могильный знак...

Поляну, на которой стоял намет, горел костер и сидели князья, окружали старые ели; возможно, они помнили такую же княжескую беседу в давние времена, под елями кольцом стояла стража, а вокруг в лесу клалось на отдых тысячное новаградское ополчение, самое большое в общем войске и верное Миндовгу. За спиной великого князя сидели два преданных ему боярина — новаградский воевода Сирвид Рюшкович и рязанский изгой Остап — полевой воевода в походах, князев негласный советник в мирные дни. На этой беседе оба, участвуя в совете, еще и приглядывали, чтобы никто из малых князей не потянул из ножен меч. И сам великий князь, и оба воеводы знали, что из дюжины князей трое ненавидели его и при удобном случае без раздумья не медлили бы убить, остальные приняли бы такой поступок без осуждения, а может и с радостью. Но удобного случая наученный за долгую жизнь и всегда настороженный Миндовг не давал. А наезд был самым неудобным случаем. Наезд таил опасность и для удельных князей, тут великий князь имел возможность подставить любой удельный полк под удар мазуров. Для взаимной безопасности в походе Миндовгу и малым князьям следовало затаивать неприязнь в сердце на будущее, как тлеющий уголек в печке под пеплом. Но рассудок не всегда пересиливает чувства...

Великий князь вспомнил для молодых поплечников, что водил свою литовскую дружину на мазуров еще полвека назад, верно ему было тогда меньше годов, чем сейчас Довмонту. Их отцы тоже были молоды, и вот так же все садились вокруг костра послушать старших князей. Хорошие тогда были наезды, от одних только слов «Ятвяги идут!», «Литва идет!», «Пруссы идут!» прошибало поляков страхом. А потом Конрад, отец нынешнего мазовецкокого князя Земовита, бессильный защититься своими кметами, пригласил крыжаков, дал им земли, замки, - так он оценил их военную помощь. Но избивать жмудь, пруссов, дайнову вместе с орденскими немцами мазуры прошлым летом решились впервые. Крепко ошибся князь Земовит, побратавшись с белыми плащами - кривда без мести не живет. Вот месть и придет к ним завтра с утренней зарей. Поэтому и помечает мазуров в этот закатный час Мерцва. Они и не знают, что она подходит и ставит холодным перстом метку на сердце. Мазовша помогала крыжакам жечь и грабить наши села, теперь ей придется пролить кровавые слезы и заплатить своим добром...

Напоминание о мазовецком добре оживило непроглядные, застылые, как личина, лица князей - наконец Миндовг переходил к важному для всех делу. Все что говорил до этого и про судьбу, и про месть, он обязан был сказать по обычаю. Может, ему самому неинтересно было повторять слова, которые говорились в каждом наезде. Это боги должны услышать, что литва не грабить идет, а возвращать свое, не жечь без причины, а мстить. А может и нравилось быть вешчуном, который знает о будущем больше, чем воины. А младшие князья молча слушали, потому что обязаны молча слушать и делать вид, что верят. Так уж повелось, не им ломать старый обычай. Кого-то из них вполне могут убить, и, наверное, кто-то из них погибнет. Гибли князья в наездах и прежде, будут гибнуть и после них. Никому, конечно, не хочется, но без убитых не бывает. На то и война. Но и сам Миндовг давно ль разорвал дружбу с теми самими ливонскими крыжаками, которые подарили Земовиту ятвяжские Судавы? А зачем забывать кто это подарил немцам Жмудь? Или не Миндовгова печатка висит на той дарственной грамоте? Лучше не вспоминать перед наездом прошлые годы и ушедших на тот свет князей — те крыжакам таких подарков не делали. Они, их сыновья, сейчас сами ходят в наезд, а первая цель наезда — лупы. Богатые лупы — удача князей, ради них рискуют жизнями простые кметы. У простых кметов семьи, дворы, им нужны люди и бабы для работы. И у князей дворы. Набрали мазуры у пруссов – у мазуров надо отнять. У кого отнимешь - тот ослабеет. Что князья и кметы добудут — тем усилятся…

Теперь князья оценивали, что желает взять себе, что оставить им великий князь. Задуманное наказание Мазовши требовало, помимо разгрома войска и разрушения местечек, вывести главную добычу -- конские табуны. Князья оговорили, что гнать табуны будут стаевники из их обозов, а после похода кони будут разделены в меру приведенных полков, но четвертину коней отберут конюшие Миндовга в табун великого князя. И обозники вывозят зерно и сено. Рыцарские доспехи и оружие, взятые в бою, остаются при том, кто взял; оружие, взятое в городах при осаде, идет полкам, бравшим город, но четверть отдается в оружейную камору великого князя. Также и Миндовг делится лупами, которые возьмут его литва и новаградская русь. Быдло, если кому требуется, каждый гонит сам, при своих обозах. А весь полон и обозы с лупами выводятся под Волковыск под княжескую охрану, где каждый после похода возьмет свою часть.

Хозяйственные заботы будущего времени были ясными, но ближайшие дни таили роковую неизвестность, и князья замолчали, каждый задумался о том, с чем навечно может разлучить его судьба в этом наезде. Князь Миндовг, глядя на близких и дальних своих свояков, гадал, кто ж из них решится сесть на его место, если сразит его стрелою или мечом удачливый мазур. Не прочитывались на непроницаемых лицах тайные желания, может и они гадали, кто придет на их место, если отмерены их дни. Все еще молодые, не успели детьми свои хаты набить, а у кого есть – еще поднимать надо. Князь подумал о своем старшем сыне Войшелке, который мог быть тут, вести полк, а вместо этого сидит в лесном монастыре, собрал туда четырех полоумных, бубнят нараспев молитвы, никому никакой от них пользы. А два младших сына еще дети горькие, через пять лет в поход можно брать, их сейчас на задворки власти рукой отодвинут. Пора уже Войшелку пробудиться, думал Миндовг, сесть рядом с отцом, показать дюжине свояков, кого ей придется слушать у костра перед наездом, когда меня позовут к прадедам боги...

А князь Тройнат, глядя на слабые языки пламени, думал, что обминет его в этом походе смерть, потому что назначено ему подняться над прочими свояками. Сердце ему подсказывает, чувствовал он, что так будет. Нет в этом кругу никого, кто более достоин. Если Миндовга в боях с мазурами боги решат погубить, освобожденное в Новаградском замке место он займет. А если еще и Товтивила Мерцва пометит, то и воевать ни с кем за власть не придется. Смерти он для дядьки и брата своего у богов не просит, сами боги решат, кто их заботы достоин, пусть вспомнят кто крыжаков на озере Дурбе разбил. По сей день бегал бы Миндовг в немецкую божницу молиться, если бы не разгром в битве при Дурбе…

А князь Довмонт вспоминал свой замок и молодую жену, которая стояла у ворот, когда он и его дружина уходили в этот наезд, и которая будет стоять там, когда дружина вернется. И тогда он обнимет ее, и они будут счастливые, а вечером пойдут на Перунову гору глядеть на закат над нальшанскими погорками и лесами, а потом будут любить друг друга, а потом боги дадут ему сына, и эти люди, сейчас молчаливые, серьезные, ушедшие в думы, если останутся живые, приедут его поздравлять…

А витебский князь Ердивил думал, почему его жестокий дядька Миндовг все никак не помрет, не погибнет, не заболеет, как другие люди, пережил своего брата, забрал себе его земли и может пережить своих племянников; они состарятся и помрут, а он будет пить мед у них на поминках, ходить в наезды и рассказывать молодым князьям о тех, пометила Мерцва...
А его брат, полоцкий князь Товтивил, мысленно вопрошал Христа, почему он терпит человека, который отказался от христианской веры, никак его не накажет за бесчисленные грехи и не поможет занять место Миндовга христианину. Он, если станет великим князем, покрестит всю литву, и нальшу, и деволтву в русскую веру, как сам окрестился, когда приняли его князем полочане. И тогда в наездах все будут молиться Христу, а не сидеть у костра, высматривая в языках пламени лик брожества войны…

А князь Гердень думал, что станет князем всей Нальши, если какой-нибудь мазур убьет Довмонта. Тогда кревский удел перейдет к нему, и он отдаст его своему сыну Андрею, Довмонтову двоюродному брату. А если его, Герденя, убьют, его удел Довмонту не достанется, а перейдет к сыну. И ничего у них не прибавится, только жена его поголосит и будет доживать век при сыне и терпеть невестку, когда сын женится, хоть и долго еще ей придется этого ждать.
А воевода Остап думал об отцовской неудаче, которая выгнала их семью из Рязани. И теперь приходится ему, рязанскому князю, служить тем, кого прежде данью обкладывали. Туда не вернуться, здесь не взлететь. Так и тлеть всю жизнь при Миндовге, и никому не будет ни вреда, ни пользы от его смерти, поэтому и погибнуть не страшно, но и думать об этом пустое дело – только печалью себя томить.

Помолчав, князья разъехались в свои обозы. Тут кметы разбирали с возов панцири и копья, крепили к седлам походные торбы с запасами и пустые мехи для добычи. Кто точил меч, кто правил лук, а все подготовив, клался спать, чтобы с зарею крепко сидеть в седле...

Утром конные полки на рысях перешли мазовецкий рубеж. Трепетали на ветру красные сотенные стяжки, колыхались поставленные пятой на стремя копья, и выносливые литовские кони ускоряли бег под резкие вскрики кметов — «Хо!», «Хо!»...